Ну, и наконец, Малый театр. По мере того, как я приобщался к системе Станиславского в техникуме и все глубже увлекался Вторым МХАТом, Малый театр переставал быть моим идеалом, скажу даже больше, стал по стилю и методу для меня неприемлемым. Признавая за ним богатую историю, великолепие многих индивидуальностей, как-то Ермолову, Остужева, Рыжову, Садовского и других, порой присутствия на спектаклях Малого театра, для себя я замечал, как не надо играть. Но Малый театр был, есть и будет Малым театром!. Но неизменно я посещал Второй МХАТ и неизменно учился у Чехова. Сколько усилий приходилось применять, чтобы не поддаться чарам Чехова и по возможности профессионально взглянуть на его работу.
Но это получалось только при повторных посещениях спектакля. Я понял чертовски интересную деталь в технике Чехова. Это его действия с реквизитом. Он оживлял предметы. В своем воображении он наделял их качествами живого существа с живым сердцем и душой. Этим он создавал необыкновенную масштабность. Он приковывал внимание зрителя к своему объекту. Помню, как Чехов в спектакле «Петербург» играя Облеухова, после реплики «Тишка! Возьми чашку!», протягивал руку с чашкой и долго держал ее в одном положении. И возникала большая , убедительная пауза. Я понял как важно действенно сыграть паузу. Как важно подготовить к ней зрителя. Я стал пользоваться этим в своей работе. Не могу не похвастаться как я впоследствии применил такое в спектакле «Машенька» в роли Окаемова.
Сцена, где Окаемов выходит с написанным письмом и передает его Вере Михайловне, матери Машеньки. Я протягивал руку с письмом и говорил реплику: «Вот, передайте Маше, она поймет, останется с вами». Возникла пауза. Затем Вера Михайловна с осторожностью брала письмо, в слезах говорила «Спасибо» и убегала. А я продолжал долго стоять с протянутой рукой без письма. Это игралось расставание с Машенькой. В зрительном зале сморкались. Говорят, это было лихо.
В спектакле «Гамлет» театр вымарал действующее лицо - Призрак - и Чехов вел диалог с воображаемой тенью отца. Некоторые реплики призрака он повторял и получался реальный разговор. Такое было возможно благодаря точному сосредоточенному вниманию Чехова, которым он владел в совершенстве. Сцена производила сверхсильное впечатление. Зал был захвачен и, казалось реально слышал и видел Призрак.
Чехов научил меня строить внутреннюю линию действия. Вплоть до внутренней пластики, которая не видна зрителю, но актеру дает возможность более действенно проживать сцену, играть внутренний монолог.
В каждой роли Чехов во всех ролях и трагичных и комедийных, и всюду был прекрасен. В спектаклях на стационаре: «Сверчок на печи», «Гамлет», «Потоп», «12 ночь», «Эрик 14« и видел в помещении Экспериментального театра /ныне театр Оперетты/, где давались спектакли с участием актеров разных театров. В спектакле «Ревизор» Чехов гениально играл Хлестакова, а в спектакле «Преступление и наказание» Мармеладова. В этом же спектакле я видел знаменитого актера - Орленева в роли Раскольникова и Петровскую А.П. в роли следователя.
Что говорить в этом отношении, моей юности можно позавидовать. Но рядом по жизни ходило и зло.
Мой отец вторично был арестован и сослан на Соловки на три года. По тем временам это наказание расценивалось как щелчок по лбу. И это говорило, что ни за что! За какое-нибудь неугодное слово. На всю жизнь запомнил, как стоя на перроне, провожал глазами отца. Он вышел из «черного ворона» с седой скобелевской бородой, с вещевым мешком за спиной и погрузился в товарную теплушку.
«Папа , прощай!» - крикнул я. Он помахал рукой и исчез на три года!
(Смысловский Алексей Константинович был осужден по ст.58 УК - за хранение «Соловецкой декларации» призывающей верующих не выдавать церковные ценности Советской власти. Отбывал наказание в г.Кемь. Потом по отбытии наказания был выслан на 3 года в Сормово прим. автора)
