Чернышевский. Дневник - 70

 18 числа сентября, у Фрейтага на лекции.-- О внутренней жизни. Главная часть принадлежит Вас. Петр., а через него много думаю и о ней. После следуют мысли о человечестве, о религии, социализме и пр., особенно о Франции. Россию уважаю весьма мало и даже почти не думаю о ней.

 (Сейчас Фрейтаг спросил, кто будет переводить; никого не было желающих; мне, как всегда, было несколько совестно, что я не начинаю, но я не стал,, и начал Лыткин.)

 Теперь постараюсь сказать несколько о моих политических мнениях.

 Я начинаю думать, что республика есть настоящее, единственное достойное человека взрослого правление и что, конечно, это последняя форма государства. Это мнение взято у французов; но к этому присоединяется мое прежнее, старинное, коренное мнение, что нет ничего пагубнее для низшего класса и вообще для низших классов, как господство одного класса над другим; ненависть по принципу (большинство должно всегда преобладать, и меньшинство должно существовать для большинства, а не большинство для меньшинства) к аристократии всякого рода, к сущности этого рода правления, а не форме и господству его -- теперь мое коренное убеждение, которое подтверждено еще более, может быть, красноречивыми словами Луи Блана и социалистов: вы хотите равенства, но будет ли равенство между человеком слабым и сильным; между тем, у кого есть состояние, и у кого нет; между тем, у кого развит ум, и у кого не развит? Нет, если вы допустили борьбу между ними, конечно, слабый, неимущий, невежда станет рабом. Итак, я думаю, что единственная и возможно лучшая форма правления есть диктатура или лучше наследственная неограниченная монархия, но которая понимает свое назначение, -- что она должна стоять выше всех классов и собственно создана для покровительства утесняемых, а утесняемые -- это низший класс, земледельцы и работники, и поэтому монархия должна искренно стоять за них, поставить себя главою их и защитницею их интересов. И это должна делать от души, по убеждению, и должна, конечно, знать, что ее роль временная, что назначение ее двоякое: во-первых, для того, чтобы в настоящем покровительствовать, быть предводительницею низшего класса, т.-е. не в том смысле, чтобы пренебрегать другими, а в том, что всем должно оказывать равное решительно покровительство, но в нем нуждается более всего, несравненно более всех, низший класс и относительно налогов и судов, и отношений жизни, и общественных, т.-е. чтобы уважали их как можно более, не менее других сословий и не называли sieur, между тем как других называют monsieur, что меня также несколько бесит, и относительно всего, одним словом. Во-вторых, ее обязанность состоит в том, чтобы всеми силами приготовлять и содействовать будущему равенству -- не формальному, а действительному равенству -- этого сословия с другими высшими классами, равенству и по развитию, и по средствам жить, и по всему, -- так, чтобы поднять это сословие до высших сословий. Вот обязанности и настоящее назначение неограниченного правительства, и поэтому и я теперь приверженец этого образа правления в той форме, как я его понимаю; но, к сожалению, редко и немногие понимают это назначение и то, кажется, только по инстинкту, и эта идей еще не вошла в число общеизвестных, хоть не общепонимаемых истин. Так действовал, например, Петр Великий, по моему мнению. Но эта власть должна понимать, что она временная, что она средство, а не цель, и благородно и велико будет ее достоинство и значение в истории, если она поймет это и будет стремиться к развитию человечества, хотя это должно привести ее уничтожение; поняв, [что] она для человечества, а не человечество для нее, и что, противясь печному ходу вещей, действительно можно, может быть, затруднить его, но может быть, нельзя даже и замедлить: беременная женщина не может не родить, но можно облегчить и затруднить ее роды, и то, что должно пасть с развитием человечества, то падет, только падет, сопровождаемое благословением человечества, если само сознается, что время пасть, и само передаст своему переросшему его воспитаннику имение, или падет с кровью и проклятием, которые заставят позабывать и о заслугах его, если захочет пережить свое время. Конечно, долго еще, мне кажется, жить должно безусловной монархии, потому что не в один век пересоздать общественные отношения и общественные понятия и привычки, и ввести равенство на земле, и ввести рай на земле[1].

 Мне кажется, что я стал по убеждениям в конечной цели человечества решительно партизаном социалистов и коммунистов и крайних республиканцев, монтаньяр решительно, но мне кажется, что противники этих господ нисколько в сущности их не понимают и обезображивают и клевещут на них, как я убедился. Это бывает и всегда, когда мы осуждаем человека за его мнение, мы осуждаем потому, что человек не может высказать в одно время, а если бы и мог высказать, то не мог бы обнять сам в одно время свои мысли во всех составляющих ее элементах и отношениях и выставляет только главный элемент ее, а главный элемент обыкновенно кажется, да и бывает тот, который новый, и между тем как мысль его уважает все принципы прежние, но только прибавляет к ним новый,-- часто и он сам, увлеченный противоречием ей господ староверов, забывает о других элементах, кроме собственно ему принадлежащего и собственно им выставленного, а другие еще чаще забывают об этом и хватают его мысль в совершенной ее односторонности, которая собственно никогда ей не принадлежит в действительности, а только в воображении этих господ, и пугаются ею сами, и пугают ею других.

 Перед лекцией Фрейтага Залеману говорит Галлер о profana-ὃσια, что было мною переведено вчера. После окончания лекции он ведь вчера сказал Грефе, что можно переводить profana. Я Залеману привел пример, как один, которому было сказано Грефе absurdum, вышел из аудитории и Грефе у него на другой день просил извинения.

 Вечером шел из университета и думал -- к Вольфу или домой идти. Пошел домой, особенно потому, что не знал еще, буду ли у Воронина: так мне гадко показалось идти в теплой шинели, которая связывает ноги и которую должно поддерживать, по дождю. Что у меня нет калош, между тем, как уже грязь, -- это наполняло довольно сильным и постоянным неудовольствием меня. Пришел домой, совершенно нечаянно попались под глаза калоши старые; я примерил -- о чудо! надеваются! Это меня утешило. Повестки еще нет, нет и письма.-- Пошел в холодной шинели к Ворониным, к Алексею, -- он не просит садиться, думая, что я на одну минуту. Я постоял несколько времени и, как самому никак не хотелось первому заговорить, то сказал: "Прощайте".-- Он сказал: "Что, вы идете к ним?" -- "А я этого и не знал". Сел; ныне был первый урок, только еще теперь три Константину в неделю, но я мало о том думаю, что мало; во-первых, потому что думаю, что прибавится, во-вторых, потому что теперь мало забочусь об этом. Когда шел оттуда, почувствовал у Садовой усталость, которая, по рынку идя, усилилась весьма. Пришедши домой, лег читать и уснул. Теперь 10 час. с 20 мин., я ложусь и скоро, должно быть, усну. Что возобновились уроки, не сделало почти никакого впечатления, как я это думал раньше; а сидел за уроком я -- как бы вчера же был у них.