З<аписки> х<олерного> в<ремени>.
16 и<юня? июля? 1848 г.>
Я того мнения, что везде, где есть опасность, есть и своего рода удовольствие. Человек так устроен, что всегда частичка его организма расположена к наслаждению: чем слабее организм человека, тем доступнее ему наслаждения, чем более препятствий, тем цель кажется краше. Я видел людей, которые были под пулями и которые непричастны пошлым идеям геройства, что же: люди эти говорили, что день, проведенный посреди опасности, навсегда остается приятным воспоминанием. Лишняя минута покоя ценится только при беспокойной жизни, здоровье ценится, когда человек окружен больными, никогда человек так не выучивается гастрономии, как при лишениях для желудка, во время странствований или военных переходов.
Чем объяснить любовь старых гроньяров к военному ремеслу если не удовольствием, которое сопряжено с опасностями. Род человеческий глуп, это правда, но все же не настолько, чтоб увлекаться одними бестолковыми, высокопарными идеями, которые даже в курсах истории и в газетах сделались пошлыми.
Возьмем игроков, которые любят свое ремесло, неужели одна только страсть ими двигает -- жажда прибыли? Тогда бы разбогатевший игрок с отвращением бросал бы карты, тогда каждый из них только бы и помышлял, как устроить свою независимость и навсегда отказаться от игры. Тогда бы игрока одушевляли те же чувства, что и чиновника, мечтающего о пенсии, а между тем игроки смотрят на чиновничью жизнь как на вещь жалкую и презрительную. Нет, игрок имеет другие наслаждения: рискуя каждый день тем, что люди почитают величайшим благом жизни, деньгами, он в самом риске и в опасности лишиться этого блага находит источник живых наслаждений.
Св. Августин сказал: "Приятно быть на корабле в бурю, если знаешь, что корабль останется цел". Я совершенно согласен с этой мыслию, но кажется мне, что для большего удовольствия следует, чтоб при опасности была и часть неизвестности. Если б меня посадить на такой корабль, я бы мог только наблюдать над людьми, зараженными страхом смерти,-- собственное же мое сердце не билось бы ни на волос сильнее, потому что я бы знал, что корабль спасется.
Всякая опасность пробуждает в нас новые силы, новые ощущения, об которых не помышляли мы во времена спокойствия. В энергическом человеке напрягаются душевные силы; в нас, людях потасканных, является инерция, которую нелегко преодолеть. Тот, который бы струсил в чистом поле, может с успехом обороняться в крепости, тот, который ни за что в свете не покажет носа в край больной и опасный, спокойно перенесет тяжелое время сидя у себя дома.
Впрочем, развивать этих идей я не намерен в подробности, потому что в другом месте, года два тому назад, наговорил много вещей, которые лень повторять. А потому я прямо приступлю к делу.
Мысль писать коротенькие записки, относящиеся к холерному времени, зародилась в моей голове не далее как вчера. Вечер был несколько сумрачный, но довольно сухой и теплый, мне было ровно нечего делать, то есть я был на службе, где давно уже взял за правило делать как можно менее. В этот день я встречал бездну разного народа, который протрубил мне уши рассказами об эпидемии. Страх, уныние, тяжелое любопытство и нелепые подозрения ясно выражались в поступках всех этих людей, но большая часть из них храбрилась и старалась вовсе не думать о грозе, которая разыгралась над нашею и без того скверною столицею. Я ходил один по большим, пустым комнатам и перебирал в памяти все, что слышал сегодняшний день. Я хотел прибавить "и видел", но кстати не прибавил, потому что ровно ничего не видал.
Много воспоминаний пробудилось в моей голове, и между разными мыслями пришла одна, довольно основательная. Зачем играть комедию и рассказывать, что мы не боимся смерти? Не лучше ли прямо взять свое положение, обсудить его со всех сторон, обругать его от глубины души раз навсегда, а потом помириться с ним и извлечь из него все то, что может быть извлечено.
Я вовсе не хочу умирать и скажу это всем и каждому. Мое положение на свете вовсе не дурно. Я молод и имею способность наслаждаться, имею много привязанностей. В двадцать три года от роду я уже имел успехи, которым не грех завидовать, передо мною открыто широкое литературное поприще, где самый труд доставляет мне удовольствие. Я хорошо изучил самого себя и умею находить добро там, где другие не видят ничего, кроме апатии, праздности и лености.
Я не хочу умирать, потому что меня не баюкают никакие верования. Меня не встретят хорошенькие ангелы и тощие святые мученики, никакой абсолют не выглянет на меня из своей непонятной недосягаемости, стало быть, жизнь моя будет одна, и я вправе желать, чтоб она протянулась подольше.
А обширное поле наблюдений, а удобства жизни, а надежды?
Кроме страха смерти собственно для себя, я боюсь за людей ко мне близких, а это едва ли не тяжелее, чем бояться за свою машину.
Ну, кажется, выписаны все причины страха и смуты. Но чем же все это поправить, не все ли терпят со мною в равной степени? Не примите эту идею за пошлую выходку, которою род человеческий любит утешать себя и других. Мысль о том, что я терплю не по своей вине, утешает меня, потому что для меня нет хуже несчастия, как терпеть по своей глупости, или по притеснению, или от своей робости, и терпевши, знать, что можно поправить дело, и не уметь взяться за это. А в настоящем положении распоряжается за меня судьба; не могу же я, как Прудон, доставить себе невинное удовольствие осыпать проклятиями судьбу и тому подобные вещи.
Итак, будем оборонять свою крепость, радостно провожать день, который прошел без беды, а для пользы и развлечения станем наблюдать за людьми, с которыми суждено нам сталкиваться. До такого времени нескоро доживешь: чинный Петербург затронут за живое, отовсюду слышатся унылые вести, будущность, "чреватая горем", торчит перед его жителями, все это суетится, молится, лечится, трусит, храбрится и хвастается.
Если баталия, так баталия. Я терпеть не могу сражений, одна мысль об крови, об убитых располагает меня к тошноте, поэтому на войне я бы натрусился, а потом соскучился. Но холерное время представляет интерес совершенно в другом роде и более в моем вкусе. Я не вижу неприятеля и всякую минуту воображаю, что он от меня ужасно далеко, я могу делать, что хочу, видеть и говорить все, что мне угодно. От нечего делать примемся за наблюдения. Говорят, не надо думать,-- надо думать, но как думать? Here is the question {вот в чем вопрос (англ.).}.
