28 июля 1841 года
Дни сумрачные, но теплые. Читал, между прочим, "Москвитянин". Чудаки эти москвичи (даже Шевырев). Ругают Запад на чем свет стоит. Запад умирает, уже умер и гниет. В России только и можно жить и учиться чему-нибудь. Это страна благополучия и великих убеждений. Если это искренно, то москвичи самые отчаянные систематики. Они отнимают у Бога тайны его предначертаний и решают по-своему жизнь и упадок царств. Они похожи на школьников, которые считают себя всемирными мудрецами, все знают и все могут. Они действительно являются выражением нашей "младенчествующей самостоятельности". В таком случае они, говоря их словами, исторические явления. Ну, с Богом!
Гулял с переводчиком Шлегеля Комовским, который живет также в Кушелевке. Он защищал "Москвитянин", особенно Шевырева. Я спорил горячо, даже слишком горячо, и хотя сбил его с оснований, однако, как водится, не убедил, а только остановил. Комовский человек очень хороший, с душою чисто шиллеровского покроя. Он тонок всем: станом, чувствами, умом; тонок до того, что вряд ли может удержать какую-нибудь крепкую истину, не согнувшись. Мы с ним недавно познакомились, но уже довольно сошлись.
Сегодня начались в университете приемные экзамены. Это самая тяжелая, самая нелюбимая часть моих профессорских обязанностей. Рыться в мозгу около сотни мальчиков и часто приходить к крайне неутешительным выводам относительно научной подготовки и степени умственного развития этих будущих граждан -- неблагодарная работа и действующая на меня расслабляющим образом. Сегодня экзамен длился с девяти часов утра и до трех. У меня под конец еле шевелился язык.
Всю последнюю неделю много думал о моих лекциях в наступающем учебном году. Намеревался сначала кое-что изменить в порядке изложения идей, но потом оставил все по-старому. Главная задача моя в самых идеях, в их духе и в слове, которое действовало бы на умы и пробуждало в слушателях стремление к высокому, к гуманному. У всякого общественного деятеля свои элементы силы, посредством которых он достигает желаемых результатов. Элементами моей силы я считаю мысль и слово, а не эрудицию. Мое естественное влечение -- обратить кафедру в трибуну. Я желаю больше действовать на чувство и волю людей, чем развивать перед ними теорию науки. Мне кажется, что я больше оратор, чем профессор. Познания у меня средство, а не цель. Я не "науковой" (зри "Москвитянин") человек, а человек мысли и чувства. Потому мне всего больше нужно для кафедры: 1) ясность, стройность и диалектическая гибкость мысли и 2) мощь слова. Я должен делать доступными моим слушателям такие истины, которые содействуют прямо и непосредственно их внутренней гармонии и ставят их в гармонические отношения с человечеством. Это -- добро, и такому добру я должен и хочу содействовать. Если бы я был деятель политический, я старался бы, чтобы люди были довольны своим внешним положением. Но так как мне это не дано, я должен содействовать их внутреннему благоустройству.
Прежде всего надо стремиться к образованию в них внутренней законодательной силы. В руках моих важное для этого орудие -- изящное. Как! Изящное -- только орудие? Да! Искусство должно служить человечеству, а не человечество искусству. Человек созидает историю столько же для себя, сколько и для удовлетворения внешним законам своего назначения.
Ныне в моде толковать о судьбе целого, о "мировом" и т.д. Правда, мы видим, что сама судьба неделимое приносит в жертву целому. Но это ее неисповедимая тайна. Для нас же что это, как не соблазн и не камень преткновения? Целое есть отвлеченная идея. Не целое живет, а живут неделимые, которые одни могут страдать или не страдать. Заботьтесь же о неделимых, а целое всегда будет, так или иначе, хорошо, независимо от вашей воли.
Людям нужно какое-нибудь убеждение, какая-нибудь нравственная точка опоры. Но невежество не обдумывает своего убеждения; ему только надо над чем-нибудь остановиться, за что-нибудь держаться, и оно охотно подчиняется влиянию первой силы, которая смело сумеет наложить на него иго, или влиянию первой мысли, какая испугает, изумит или очарует его минутным блеском. Время и властолюбцы укрепят эту мысль -- и вот вам священные предания; вот вам закон обычая, или, по-новому, великая историческая идея.
Люди просвещенные не хотят быть управляемы ни произволом, ни случаем: они требуют законов и правосудия. Все общественные волнения проистекают из сокрытой борьбы права с властью, которая не хочет знать никакого права или которая дурно применяет его.
