Честно говоря, писателем я стал незаметно для себя. Порой, кажется, что вовсе никакой я не писатель, а просто в меру грамотный гражданин, интересы которого далеки от радостей, связанных с пером и бумагой.

Кстати, привыкнув усердно тыкать пальцами в клавиатуру компьютера, я и авторучку-то, бывает, не держу в руках неделями. Некоторые мои произведения существуют лишь в электронном виде. Они попадают с компьютера прямиком в Интернет, не касаясь не только книжного, но и рукописного бумажного листа.

Вот в детстве я очень любил книжное творчество. Правда, до 5 лет больше всего привлекали картинки. Портреты Ленина и Сталина, украшенные карандашными кругами и росчерками — серьезная работа! Позже я рисовал иллюстрации к "Спартаку" Джованьоли, любимых животных — льва и орла.

Моя семья жила в центральном отделении совхоза. Мать преподавала в семилетней школе, отец работал главным ветврачом — оба они окончили один и тот же сельскохозяйственный институт в Уфе. С нами жили бабка и дедка — Феоктиста Васильевна и Федор Александрович Сметанины.

Я был старшим ребенком в семье. Понятно, что старший был заводилой во всех играх, первым выдумщиком и ответчиком, если за выдумкой следовало наказание. Однако, наказывали довольно редко. Самое большее раз пять в год приходилось стоять в углу.

Единственный подзатыльник отвесил мне отец за покалеченный, только что купленный "взрослый" велосипед. Играя в "догонялки" я врезался в заднее колесо другого велика, повредил спицы переднего колеса своего и оно завернулось в "восьмерку". Ремонт оказался долгим и кропотливым — пришлось перебрать и заново закрепить половину блестящих, тугих как натянутые струны спиц.

С 9 лет меня начали учить игре на баяне. К этому возрасту я уже сам умел, не глядя на клавиши, наигрывать одной рукой "Маленькую польку". На семейном совете отец объявил о своем решении — начались ежедневные двухчасовые занятия, которые продолжались шесть лет.

Прямо скажу, радости музыкальное образование принесло мало. Судьба Никколо Паганини, принуждаемого суровым отцом в детстве упражняться в игре на скрипке по шесть часов в день, — зачем только его ставили в пример! — внушала мне глубокое отвращение.

Чтение — вот что меня по настоящему увлекало. Слава богу, читать в свободное время никто не запрещал. Библиотеки в доме, к сожалению, не было — можно ли считать библиотекой стеклянный аптечный шкафчик, в котором лежали том пьес А.Н. Островского, книга Жюля Верна, сказки на немецком языке, Твардовский, пушкинский "Дубровский", да кипа книг по ветеринарии? Правда, была еще этажерка, на которой почти целая полка заставлена детской литературой из серии "Моя первая книжка". 

Основную часть книжек приходилось брать "почитать" у приятелей, в совхозной библиотеке, в школе, везде. Читалось все написанное буквами. Делались попытки читать английские тексты из случайно найденного учебника, рецепты из книги "Домоводство", советы из "Плодоводства и огородничества", соседских номеров "Акушерства и гинекологии". 

Отрывной календарь прочитывался целиком и в отдельных листочках. Прочитывались газеты "Пионерская правда" и "Правда", журналы "Мурзилка", "Пионер", "Молодежная эстрада", "Новое время", различные "Блокноты Агитатора", памятки, инструкции, удостоверения, плакаты, открытки, вывески, билеты в кино, афиши, надписи, которые обычно пишут на заборе, школьные записки, учебники на год вперед.

Даже игру на баяне я умудрялся совмещать с чтением. Поставив инструмент на левое колено, правое я использовал как подставку для толстого тома каких-нибудь "Детей капитана Гранта", слегка прижимая его к столу снизу, чтобы развернутые листы не схлопывались. Пальцы сами бегали по грифу баяна, повторяя давно и накрепко разученные арпеджио, в то время как глаза впивались в желанные строчки, следя за путешественниками в их странствии вокруг света.

Время от времени веки поднимались для того, чтобы взглянуть на часы с легким алюминиевым маятником и чугунной гирей. На жестяном циферблате была изображена известная репродукция шишкинского «Леса». Стрелки на исходе второго часа игры заботливо переводились на двадцать минут вперед — отдать два часа свободы целиком даже самой чудесной музыке было невыносимо. 

Льва Толстого и великих русских классиков я тогда почти еще не читал, муки совести беспокоили чуть-чуть, совсем незаметно, так, малый котеночек проведет мягкой лапкой под грудью откуда-то изнутри, и все. 

Через три минуты после того, как баян, жалобно всхлипнув в последний раз, шипя, выпускал остатки воздуха из мехов и, ловко вставленный в зеленое нутро футляра, принимал на лаковые черно-белые кнопочки сложенные вдвое ремни, чтобы помолчать с ними до следующего раза, а книга с торчащим тетрадным листом закладки укладывалась на полку, я уже бежал по едва влажной тропе сада, на ходу засовывая за пазуху ломоть хлеба, прихваченного на кухне, чтобы съесть с ним на свежем воздухе перышко лука или чеснока, или условно зрелую помидорину. 

Найти кого-нибудь из сверстников, поиграть с ними в футбол или лапту, в «войну», в прятки, «кол-дырку» или «двенадцать палочек» — эта задача была гораздо важнее и музыки, и всех мыслимых и немыслимых книжных заморских плаваний и путешествий. 

Таким было мое послевоенное, волшебное детство, детство в самой замечательной и прекрасной из стран мира, в котором не было места страху за завтрашний день, когда единственной горькой печалью было сознание того, что революция прошла и гражданская война прошла, и Великая Отечественная война прошла, и не досталось нам — мальчишкам советской страны, того времени, когда можно прикоснуться трепетной душой к подвигу, сделать что-нибудь похожее на поступки Олега Кошевого или Сережи Тюленина — героев-молодогвардейцев, или Вали Котика, Лизы Чайкиной. «Молодым везде у нас дорога…» это мы знали твердо, но «колеса истории вспять не повернуть», и в прошлое нашим горячим головам дорога была заказана. Хотелось же разделить его хоть чуть-чуть с Ваней Солнцевым — сыном полка, и Володей Дубининым из «Улицы младшего сына».

О них были написаны тогда самые интересные книжки, их имена мы вычитывали из названий новейших кинофильмов, чтобы ни в коем случае не пропустить, не остаться в неведении о таких будоражащих душу событиях. Собственная современная жизнь казалось порою ничтожной, по сравнению с той, невозвратимо прошедшей, о которой приходилось только слушать, затаив дыхание, чтобы не пропустить ни малейшего слова, ни значительного молчания.

Мог ли я подумать тогда, что смогу стать писателем! Гордое имя высокого человека, которому одному подвластно чудо под названием «книга». Мог ли я поверить в то, что чудеса будут подчиняться мне самому? Да никогда. Поэтому в детстве я мечтал стать кем угодно: танкистом, летчиком, следователем милиции, агрономом и даже врачом, но ни в коем случае не писателем. Если бы кто-нибудь, пусть даже самый уважаемый и важный человек, директор школы Сергей Палыч или директор совхоза Прасковья Дмитриевна, или военный летчик Покрышкин подошел и сказал мне в лицо, что я буду знаменит как Максим Горький или Николай Островский, я засмеялся бы в ответ самым искренним, веселым и задорным смехом — шутит человек, ну как тут не посмеяться! 

И всё-таки, если меня спросить на литературном вечере: «С какого времени Вы пишете?» — скорее всего, выполню завет Аристотеля, учившего на сей вопрос отвечать: «Пишу с детства». Такой ответ избавляет от множества уточнений, вызывает доверие, даже мне самому представляется истиной, не требующей доказательств.

На самом деле первое свое стихотворение я написал, учась на втором курсе университета. Называлось оно «Зной», было опубликовано в молодежной газете «Ленинец». 

При редакции газеты действовало литературное объединение под руководством Бориса Романова — эрудита и большого ценителя творчества Заболоцкого. Из его поэтической книжки, вышедшей в то время, запомнилась одна звукоподражательная строка: «… Жук, вереща, тащил свои ключи…». 

Романов убедительно доказал, что стихотворение нехудожественно, так как читатель вряд ли поймёт, с какой точки зрения можно увидеть одновременно стадо, бредущее в клубах пыли, о котором было сказано в первом четверостишии и отражение травы в глазах ящерицы, как это у меня было во втором.

Все же злополучные строфы пошли в печать. Впоследствии оказалось, что именно «Зной» выбирали большинство редакторов, решая вопрос о публикации моей очередной стихотворной подборки. А до первой книжки было еще очень и очень далеко. Почти двадцать лет прошло, пока не случилось это знаменательное в моей жизни событие. 

В детстве я не мог представить, что проживу столько. Нет, разумеется, я хотел жить долго и счастливо, следовательно, дожить до старости и умереть, предварительно совершив нечто значительное, достойное уважения других людей. Но вокруг меня всегда происходило столько ярких, захватывающих событий, поток их был так силён, что воображения не хватало видеть себя через несколько лет. Знал, чувствовал, что всё будет иным, но своей способности фантазировать почти не использовал, — кстати, действительность оказывалась от этого, чаще всего наиболее приятной: ведь, предвосхищая удовольствие — наполовину лишаешься его остроты, предвосхищая неудачу — увеличиваешь её вдвое.

Самое первое живописное воспоминание моего детства связано с переездом. Телега, нагруженная нехитрым скарбом, не спеша продвигалась вперед, за спокойной лошадкой. Я шел рядом, слева и чуть-чуть сзади. Над телегой золотым лаковым пятном на синем фоне летнего неба сиял фанерный корпус первой предвестницы будущего семейного достатка — швейной машинки. Ехали мы недолго. Метров триста было всего до нового кирпичного дома на улице, ведущей от центра совхозного парка к окраине, за которой начинался пруд. По плотине пруда можно было выехать на отсыпанный гравием большак между пшеничными и гороховыми полями. 

А за новым домом тянулся пустырь до самого оврага. За ним на косогоре холма, находилась бензозаправка. Холм этот вся местная детвора называла не иначе как горой. Поднявшись на «гору» всю в ковыле и ярких желтках горицвета можно было увидеть и настоящую гору — дальний отрог Южно-Уральского хребта высовывался здесь из полотна степи несколькими вершинами — горами Шах-тау, Долгой, Шихан, по имени которой называется нынче хорошее пиво.

С этим домом связаны первые воспоминания: игра с желтыми целлулоидными верблюдом и псом Плуто, возня с заводными автомашинками на полу под столом, попытки научиться выговаривать звук «р», который вначале возникал где-то между щекой и верхней губой. От этого «р-рычания» дрожала рама окна, дрожало зеркало, трясся темно-зеленый фикус на светлом фоне сада. Я понимал, что происходит что-то не то, но не прекращал стараний. Желание овладеть непокорным звуком было так велико, что казалось уже осуществлённым. 

— Мам, у меня получилось!!! Послушай, р-р-ры… р-р-рыба! 

— Хорошо. Молодец. А ну-ка, скажи — Ехал грека через реку…

— Ехал гр-р-река… 

Запомнилось, что из года в год слегка, но все-таки заметно уменьшались все окружающие предметы: диван, стулья, подоконники, потолок делались ниже, ниже. Когда эти изменения прекратились, я понял, что перестал расти. 

Время также шло тогда иначе: медленно, основательно, давая почувствовать свое свойство вмещать самые продолжительные игры и занятия. Как хотелось порой подогнать его, перескочить через неделю, год, заглянуть лет за сорок вперед. Но время не слушалось. Оно заставляло себя уважать. Я и сейчас уважаю время. Все-таки — часть вечности!

Сестру Людмилу — Милочку, как ее называли иногда отец и мать — мне всегда казалось, что больше ей идет имя Люся — я по-мальчишески считал капризной и плаксивой. 

— Кто первый, на коне военный? Кто второй, на танке боевой?

Кто третий, под мостом лягушку встретил? 

С такими прибаутками потчевала нас мама куриной лапшой, вареной картошкой с растительным маслом, вишневым киселем или кипяченым молоком, внося поэтическую соревновательность в процесс принятия пищи. Встретить лягушку под мостом нам пока не грозило, ведь Мишка — младший брат, потенциальный хронический третий — не был еще задуман. Но черт тянул меня за язык:

— Люська, ты лягушку встретила!

— А! Сережка сказал, что я лягу-у… лягушку встретила. А-а-а!

Чуть не забыл о том, что у меня была и няня. Не Арина Родионовна, конечно. Возможно, поэтому и воспоминаний о ней у меня совсем не сохранилось — все мои сказки, песни и прибаутки вышли из другого источника. Но образ простой русской женщины всегда легким облачком парил над моей памятью о ранних детских днях и годах.

Мама преподавала в школе немецкий язык. Дома было много табличек с латинскими буквами, которые было очень интересно разглядывать. Однажды я побывал с мамой на уроке немецкого. Хорошо запомнились ученики, дружно распевающие песенку о голубе мира: 

Kleine weisse Friedenstaube,

Fliege uebers Land

Allen Menschen gross und kleinen

Bist du wohlbekannt!